Мирно и спокойно, как раз вечер для заснеженной Войлы за окном.
Кто сказал, что здесь есть лишь плохое? Его столько же, сколько и в мире людей, здесь так же может повезти - или не очень. Фоуван помнил, как читал про расы людей, про то, сколько какие-то из них (с черной кожей - прям как дроу у них) вынуждены были мыть и убирать, прятаться и жить в страхе.

- Вот откуда в тебе сила.
Один, без родителей - в столь юном возрасте. Может быть, для людей этот возраст уже что-то значит, но для них - нет. Может быть, у людей такие юнцы уже могут подавать голос, советовать и жить, как хотят, у них же приструнят или высмеют.

Джинн, уже вернув себе трубку, сидел довольный, положив ногу на ногу и в удовольствие дымя. Адам начал возиться со сладким, и это тоже было предвкушением - столь сил положено было в этот десерт. Фоуван знал, что второй раз вряд ли будет готовить этот рахат - стоит только вспомнить, сколько тот мешать.
Но оказалось вкусно. Сладко, но не так, как было бы без цитрусовых. С чаем, разбавленным молоком, вышло самое то для окончания вечера.

И даже запах кофе не мешал. Максемиллан наблюдал лениво, без попытки встать и помешать. Пусть делает, что хочет.
- Адам, - в тишине кухни это прозвучало как-то вкрадчиво, с явным интересом к будущем ответу на вопрос. - Ты считаешь себя хорошим человеком?
Фоувану нравилось слышать ответ на этот вопрос. Почти все говорили, что - "да", а потом, стоило копнуть глубже, оказывалось, что "хороший" предает и убивает - особенно ради своей жизни. Можно ли это назвать плохим? Защиту себя, когда у тебя не приставлен нож к горлу?
- Ты бы смог, скажем, убить?

- А как же отношение к себе? - Фоуван улыбнулся и качнул головой - так просто Адам не уйдет от ответа. - Оценка своих поступков, исходя из собственной морали.
Что джинн? Джинну все равно. Адам не был нужен ему для оценки его моральных качеств, разве что так, в виде еще одного развлечения.
- Я мало знаю тебя. Ты вежлив, спокоен, но это не делает тебя хорошим человеком. Даже твоя просьба о родителях.
Определить - значит ограничить. Фоуван не знал, кто это сказал, не был согласен с утверждением. Определить - значит сделать шаг к пониманию и сущности вещи. Но спорить об этом было бесполезно, это все досужие мнения двух совершенно разных существ.

- А ты хотел хоть раз?
Внутри джинна рождалась простая изощренная идея, которая станет основной нитью всех будущих отношений. Сможет ли Адам захотеть убивать? Или - нет. Будет ли виден четкий ответ - праведник или грешник, и только так, до самого конца и до самого крайнего значения?

Максемиллан просто кивнул. Убивал и, вероятно, еще будет. Убивал порой сознательно, порой - неосознанно, порой - случайно, по глупости, не уследив за человеков, забыв о нем. Порой сжигал, но на то был веские причины. Порой защищал. Других. И это тоже была причина.
- Но не люблю это делать.
Разрушение - это иное. Истончать структуру - это иное. А рухнет ли после этого башня - проблема самой башни, ведь не смерть ее была целью, пусть собирает свои кирпичики и пытается еще раз. И еще.

Джинну было довольно этого ответа. Значит, вот что нужно - заставлять идти против морали. Уронить в грязь,  это грязью необязательно должно быть бесчестие. Просто стоит показать иные ценности, омыть в них, поддерживать, чтобы не упал в зыбком тягучем песке.
И у Адама не будет иного выбора, кроме как стоять и смотреть, как мутная вода омывает ноги, затопляет сознание, добираясь до центра.

Сколько легко он хотя бы на словах согласился, что плохой. Или испугался? Да нет, вряд ли. Это был честный ответ - плохой. Потому что иду против себя. Против того, каким меня сделали до вас. Отлично.
Вопросы морали - самые сложные и хрупкие.

Фоуван тронул почти невесомо щеку Адама пальцами, поднял подбородок. Кажется, эти серые глаза всегда поразительно честны. Наверное, мальчишке проще не ответить, чем солгать. В будущем посмотрим...
- Ты боишься? Того, что могу убить тебя?
Люди - хрупки. Как и их мораль.
- Не волнуйся, Адам. Ты будешь для меня "хорошим", пока слушаешься меня.
Вот так нехитро. И с перспективой на будущее. Слушайся - и будешь хорошим. А уж в чем - это другой вопрос.

Фоуван не стал уточнять, что когда прекратит слушаться - тогда поступки уже сами будут далеки от морали. Тогда не будет нужды слушаться, тогда он где-то пересечется с джинном, где-то мир Войлы проникнет в него. Но не взрастит новую, полноценную личность, а просто отравит старую.
Это был очень медленный яд.
Но джинн готов был ждать.
- Убери. Пора спать.

Кухня была уже не интересна. Джинн сполна насытился вечером, готовкой, этой нехитрой игрой в доброго хозяина. Или очень заинтересованным в простых вещах. Или и вправду был таким - сейчас час назад казался уже вечностью.
Оставив Адама с посудой и недоеденным рахат-лукумом, Фоуван ушел.
Его больше занимало некоторое предвкушение - немного лихорадочное, немного - поразительно-спокойное. Возможно, Адам сможет скрасить его год-другой, сделать интереснее. А может, человека хватит только на пару месяцев.
Максемиллан остановился в темной разрушенной комнате. Стена была уж сломана, но до конца все не убрали - еще море черновой работы, не было смысла. Джинн поддел и перевернул валяющийся кирпич ногой. Сквозь пыльное окно не было видно ни звезд, ни неба, ни домов - марево белого полотна, дымного и какого-то галлюцинаторного.
Адам наверняка провозится с уборкой как можно дольше - так казалось.
Осознает ли он, что паутина начинает раскидываться в разные стороны, а он пойман в самом центре. Скручиваться будут нити вокруг тела, скручиваться, не позволяя дышать и видеть.

Свеча горела ровно, но слишком ярко. Толстая, с белым фитилем, на специальной подставке. Джинн опустил ладонь Адама к самому пламени, но то не обжигало. Лизало бледную кожу. Фоуван осторожно убрал свою, позволяя мальчишке поиграть с пламенем, что легко поддавалось и обнимало пальцы, или отстраниться.
Фоуван провел носом по волосам, пахло специями. Или ему просто так хотелось, что вероятнее.
В серых и карих глазах плясал один и тот же отраженный огонек.
- Что ты чувствуешь, Адам?
Сейчас и здесь. Лейтмотив нейтральности во всем этом бредовом мире. Здесь и сейчас - все еще противно? Или нет? Или поцелуи, покрывающие шею, пальцы, расстегнувшие пару пуговиц, скользнувшие к груди, - это уже иное? Закономерно, привычное? Или - желаемое? Это ведь будет естественно. Нормально. Норма морали - отвращение к насилию.

Позже эта ночь исчезнет из памяти. Джинн будет о других днях и ночах, когда было уже не намерение, а действия. Когда будут поступки.
Не исчезнет кухня, удивление от шафрановых булочек, маленькие кубики сладкого, "три раза" кофе. Но все после - ватный туман за окнами, сломанная стена, ладонь человека над пламенем, свеча в темноте - все исчезнет.
"Что я плохой", - скажет Адам. И джинн поднимет лицо и улыбнется, и ответит на поцелуй.
Мальчишка совершал поступки уже, и уже делал себя плохим - по собственному желанию.

Адама хотелось, возможно, впервые так сильно. Первая точка в отсчете, привязанность - к этому тонкому телу, с которого легко снимаешь одежду и садишь на колени. По-хозяйски оглаживаешь бедра и целуешь в линию подбородка, острые ключицы и грудь.
И, может быть, исчезнет потому, что привязанность после покажется смешной и глупой. Похоть, похоть в жадных касаниях, ненасытных, как бесконечная дыра, жар и сбитое дыхание.
Мальчишка отвечал и был более уверенным, чем тогда, в первый, второй день здесь. Может он и был рабом, но это было уже не насилие, потому что тело откликалось - молодо, сильно, согласное любить, пусть и без этой самой любви. 

Свеча делала тени острее и глубже, всколыхивая их из-за резкого или близкого движения. Двери надежно прятали разбросанную по полу одежду. Джинн упивался мальчишкой, ласкал, заставляя почувствовать себя тем податливым воском рядом с огнем, что примет любую форму. Сердце заходилось бешеным ритмом. Не было ни насмешки, ни поучения, была искренняя незамутненная страсть - бери, не хочу. Жадной была эта страсть, жадно обнимали пальцы чужой член, с наслаждением доводя до разрядки, мало было изгиба позвоночника в ответ на ласки, мало разведенных ног, приоткрытых губ и неприкрытого чужого желания отдаться. Джинн видел лицо мальчишки, не прекращал целовать, посадив чуть выше и касаясь возбужденной плотью ягодиц.
Светлый Адам в этих чертовых прыгающих тенях был красив.

Адаму не надо было даже что-то говорить, он уже знал, что хочет и что может получить. И никто не запрещал ему это делать. Анализ и рационализм были больше не нужны, и мальчишка, кажется, о них вовсе забыл - не впервые в такие моменты близости, а словно поняв, что разум лишь мешает.
Напоминайте людям, что они животные...

Вплел пальцы в светлые волосы, прижимая к себе сильнее, слыша несдержанный стон в ответ на проникновение. Сейчас будет хорошо... По крайней мере это в их зыбком мирке Фоуван мог обещать мальчишке. Это - и еще горячие ладони на бедрах, алеющие прикусы на коже - завтрашнее напоминание о сегодняшнем, с трудом скрывающееся под воротом рубашки.

Поцелуй - время привыкнуть и расслабиться, и джинн нетерпеливо подался вверх, призывая двигаться. Самому искать удовольствие и брать его - столько, сколько захочет, а жадность велика и бездонна. Что у одного, что у второго, если этот второй признается.
"Доставь себе удовольствие, Адам..."
Фоуван держал руки на бедрах, оставляя всю заботу о человеке на него самого, зато почти пожирая взглядом - и растрепанные волосы, и припухшие губы, и хрупкую фигурку, изогнутую в порыве, и выражение лица - о, стоило поставить зеркало напротив.
- Ну же, постарайся сделать нам обоим хорошо.

Послушный Адам был соблазнителен до черта в своей податливости, а еще - желании, и джинн понял, что почти не дышит, завороженный тем, как мальчишка разводит ноги и опускается. Максемиллан ответил на поцелуй, поглаживая успокаивающе поясницу, тонкую линию напряженного, выпрямленного позвоночника, до сжимающих член мышц, и безумно хотелось, чтобы Адам начал двигаться.
- Тебе идет быть таким, - хрипло проговорил джинн, наклоняя голову и целуя пальцы на своем плече.

Дыхание - повтор нарастающих в своей силе движений. И чем дальше, тем острее хотелось большего, быстрого, такого Адама, опирающегося на него и опускающегося раз за разом, утонувшего в одной нехитрой необходимости удовлетворения.
И это разгорало, разгорало пламя, которое шептало о ином наслаждение, о ином обладании, и стоило на миг очнуться, чтобы понять - нет, нет, слишком.
Слишком хорош этот мальчишка.
Слишком сильно хочется испепелить, сжечь и оставить угли. Тело уже принадлежало, осталось добраться до сердца и души, достичь, выжечь. И так легко было напугать его этой вспышкой, но так хотелось ощутить, что Фоуван с коротким рыком почти скинул мальчишку с себя, поворачивая спиной к себе и поднимая ногу, вновь вошел, сразу до упора, яростно трахая и изливая голод огня хотя бы так. Острые поцелуи-укусы покрывали горло Адама, беззащитное, сжатое крепкой рукой.

1000 и 1 день. Сказка четвертая:
Иногда Фоувану казалось, что даже не он сам, а огонь в нем тянется к Адаму. И все пытался приучить не бояться, играться с пламенем, даже с тем, что не было усмирено магией. С каким-то маниакальным желанием порой, считая это развлечением и не пытаясь вдаваться в смысл.
Может быть, поэтому в конце концов все превратилось в стоячую воду - огонь нужно было не приручить, а позволить выйти.

Так было и будет потом - Фоуван отпускал, давая какую-то иллюзию свободы, но лишь Адам начинал пользоваться ей по-настоящему, удерживал и показывал место. И непонятно, чего было в этом больше - садизма и извращения или страха, что мальчишка уйдет слишком далеко.
Да какой к черту страх? Куда ему идти?
Может быть, глубоко-глубоко в себя.

Адам мог бояться, зажмуриваться, мог обижаться, что день, начавшийся столь просто, перетекший в теплый вечер, оканчивается не столько удовольствием, сколько болью.
Джинн-то знал, что он мог получить ее куда больше. Это пройдет - потом, Адам приручит огонь, сам того не подозревая, но пока обжигать мальчишку, изгибающегося в руках, было, кажется, куда веселее. То и делал, на полсекунды давая передышку и входя вновь, поворачивая к себе лицо, ища губы для поцелуя. Кровь? Ее сложно было почувствовать в угаре. Испуг? Его легко было понять по напряжению, но - невозможно.
Удовольствие накатывало волнами, пока не превратилось в одну сплошную. Это было упоительно, прекрасно, и на глубокие толчки вырывался сквозь сжатые зубы тихий рык, пока все не забылось в бешеном темпе внутри горячего Адама, и разрядке.

На миг опустив голову на плечо мальчишки и переводя дыхания, рукой обхватил член, дарил вспышками грубую ласку, помогая кончить и все наслаждался светлой кожей, острыми ключицами, ямкой между ними и грудью. Но огонь спадал, уходил, пока не исчез, будто схлынул, насытившись.
С тем можно было вдохнуть раскаленный воздух, обжигая легкие, выйти из мальчишки и откинуться на подушки. Он вмиг стал ненужным, использованным, вновь - свободным, и джинн бы, наверное, даже предпочел, чтобы Адам ушел потихоньку в свою комнату - и ничего бы на то не сказал. Или было просто наплевать.
Свеча горела столь же ровно, как и в начале, тоже успокоившись.